Расстрелянное детство: воспоминания бывших малолетних узников фашистских лагерей

Николай Павлович ПОЛОВЕЦ:

«Мне шел девятый год от роду, когда объявили о начале войны. Мы жили в станице Анастасиевской Славянского района. Прискакал на коне нарочный и сказал, что немец напал на Советский Союз. Весть сразу разнеслась по станице. Мне и моим трем старшим сестрам о войне сказала мать.

Когда фашист в 1942 году подошел к Кубани и стал бомбить наши населенные пункты, младшую из сестер, 16-летнюю Раису, ранило, осколок под лопатку попал. Мы бежали в поле, чтобы уйти от бомб, а солдаты кричат: „Куда вы в открытое поле?! Падайте в траншею!“. Я первым заскочил в окоп, а сестра следом, но не успела вовремя. Среднюю сестру Лену ранило осколком в руку.

Вскоре пришли в станицу румыны. Нас, местных жителей, стали угонять. Сначала на Темрюк, а оттуда морем в Крым. Остановились на ночевку в поселке под охраной немецких солдат. Рано утром мама пошла в туалет, сплетенный из камыша в сторонке от ночлежки. Как она туда шла, часовой не видел. А когда возвращалась, немец увидел ее и застрелил. Принял за партизана. Ужас! Мы так плакали — не передать!

Нас погнали в Запорожскую область, в село Червонная Украина. Там сестры работали в поле, а я рядом с ними, помогал, если что было надо. Освободили нас в 1944 году, и мы сразу поехали в Новороссийск. Помню, как пленные немцы строили в городе нынешний Дом офицеров флота, а мы, мальчишки, бегали смотреть. Голодные, как собачата, а пленных фашистов хорошо кормили. Смотрим, чуем — суп гороховый. Мы заглядываем, слюнки глотаем».

Светлана Ивановна БЕЛАЯ:

«Когда началась война, мне было всего четыре годика. По радио сообщили, что немцы напали на нашу страну. Но я в тот день не поняла, что это такое. Поняла только через пару дней, когда на Новороссийск был совершен первый авианалет фашистских бомбардировщиков. Мы жили в частном домике на окраине города. Когда началась первая бомбежка, меня и младшую сестренку, которой было три годика, мама отвела в подвал, а сама пошла с нашей старшей 12-летней сестрой на работу. Наверное, с этого первого налета на Новороссийск и начинаются мои детские воспоминания. Над головой стоял страшный гул и жуткие разрывы. Потом мама нас все время оставляла в подвале.

Особенно запомнился 1943 год, когда немцы с оккупированной части города всех его жителей отправляли в неволю. Это было ужасно! До Анапы мы шли пешком, а там нас посадили на баржи и повезли в Керчь. Прямым попаданием были потоплены первая и последняя баржи, а мы были на барже посередине. Мама тогда сказала, что нас Бог спас.

В Джанкое в лагере за колючей проволокой нас распределяли. Отправили ближе к Западной Украине. Там мы находились под надзором бандеровской полиции. Маму и старшую сестру гоняли на полевые работы. А мы с младшей сестрой сидели рядом. И помню, как мы жадно заглядывали в рот местным жителям, которые в обед уплетали за обе щеки, а мы, вечно голодные, смотрели на них. Нам ведь на день давали всего лишь по миске мамалыги, кукурузной каши. Тем и жили.

Вернулись обратно в Новороссийск после освобождения в 1944 году. Если и вернулось мое детство после Победы, то прошло оно в руинах и в постоянном голоде. Спасала хамса и дельфинье мясо. А когда я пошла в первый класс, там нам стали давать по 25-граммовому кусочку черного хлеба с повидлом. Мы ждали этот паек как самую большую радость. А в этом году нас, тогдашних учеников, пригласили в родную школу (теперь это технико-экономический лицей), где на уроке Победы воспроизвели 1945 год, угостив нас точно такими же крохотными бутербродиками с повидлом и хлебом, приготовленным по рецептам той поры — со всякими примесями. Это было настолько трогательно!..».

Валентин Иванович ТИТКОВ:

«В пятилетнем возрасте у меня закончилось детство, потому что началась война. Слушали по репродуктору, взрослые посуровели, а мы, детвора, мало понимали, что произошло. Пока Новороссийск не начали бомбить. А мы жили рядом с цемзаводами, у торгового порта, куда и стали сыпаться немецкие бомбы. Наш частный дом взрывом снесло полностью, под самый фундамент.

Отец ушел на фронт, его забрали на торпедный катер в Севастополь, потом он служил в морской пехоте. А нам с мамой и бабушкой деваться некуда. Вместе с другими новороссийцами, оставшимися без крова, ушли в железнодорожные тоннели под Верхнебаканскую. Когда добрались до тоннеля, ужаснулись: он был забит тысячами беженцев. Там выворачивали шпалы из-под рельсов, укладывали их в неглубокий водосток, сверху бросали одеяла и прочие тряпки, чтобы было мягче спать, а от соседей отделялись простынями.

Валентин Титков с мамой.

Мама на девятом месяце беременности. Вокруг темно, сыро, сквозняки, но душно от дыма костров и светильников из консервных банок с солидолом. В конце лета 1942 года через тоннели стали передвигаться наши отступающие войска. А у мамы начались родовые схватки. Повезло, что в проходившей мимо нас части оказался врач, который и принял роды. Появившуюся в темном тоннеле девочку назвали Светой.

Был жестокий бой, потом тишина, немецкая речь. Появились фашисты, которые начали выгонять нас на станцию Тоннельная. Захваченных с нами советских солдат и матросов расстреляли. А нас повезли на грузовиках к Керченской переправе. В Крыму нас разместили в лагере — разбитой церкви за колючей проволокой. Там шел отбор для отправки в Германию. Мы пробыли в этом лагере около месяца, умерла моя сестричка, которой исполнился всего месяц от роду.

Потом нас переправили на Украину, где маму с бабушкой оккупанты гоняли на сельхозработы. А дети вроде меня целыми днями были предоставлены самим себе. Мы скитались повсюду, даже у партизан бывали. Пили болотную воду. Голод изводил, ели желуди в лесу. Когда нас освободили наступающие части Красной Армии, мы вернулись в Новороссийск, который был буквально стерт с лица земли.

Остаток детства я помимо учебы в школе провел в поисках неразорвавшихся боеприпасов. За килограмм цветного металла давали 1 рубль 80 копеек, так мы сдавали гильзы, а сами снаряды и порох взрывали. На свой страх и риск. Многие мои сверстники погибли, занимаясь таким заработком, иные остались без рук и ног. Мне повезло, хотя и я однажды был ранен».

Евгений Михайлович ЛАУХИН:

«Мы жили в Воронежской области, в селе под городом Россошью. Меня, четырехлетнего малыша, мама и бабушка всегда брали с собой, когда отправлялись на полевые работы в колхозе. Прекрасно помню день начала войны. Жарища страшная. Поле огромное, женщины там что-то пропалывали. А мне из каких-то тряпочек сделали навес, где я и коротал время, страдая от зноя. Вдруг на дороге скачет всадник, пыль клубится из-под копыт. Подлетает и кричит: «Бабы, быстро в село! Война!».

Я так обрадовался, что меня схватили в охапку и спасли от изнуряющей жары! Что началась война, что это ужасная беда, я, конечно, не осознавал. Но вы знаете, помню все военные фильмы, которые почему-то участились перед войной. Про Чапаева, про Котовского.

Ровно через год, в июне 1942 года, немец пришел к нам в село. Тоже запомнился этот день. Немецкие солдаты остановились у колодца, разделись догола и начали обливаться холодной водой из ведер. Нас всех — детей и взрослых, особенно женщин — шокировало это. Что это за цивилизация, что за культурная нация такая?!

Неподалеку от Россоши есть город Лиски, который фашисты никак не могли взять. И мы были примерно в 40 километрах от линии фронта. Шли бои за Сталинград. А оставшиеся непокоренными Лиски мешали захватчикам наладить железнодорожное снабжение армии Паулюса. И у немцев родился план построить так называемую «берлинку» — почти 50-километровую железную дорогу, напрямую соединив Сталинград с украинской веткой. И на ее строительство стали сгонять пленных солдат и местное население.

Мама моя перед войной окончила курсы медсестер, поэтому еще во время отступления наших частей оказывала медпомощь проходившим раненым солдатам. Один раненый оставался у нас в сарае, когда пришли оккупанты. А там были и немцы, и румыны, и мадьяры, и итальянцы. Кто-то донес на маму, что она укрывает раненого красноармейца, но нас успел предупредить один полицай. Раненый ушел ночью, а наутро нагрянул обыск. Овчарка обнаружила за домом на свалке окровавленные бинты. За эту улику нашу семью забрали на строительство железной дороги.

В одном лагере строителей размещались военнопленные, в другом — мы, местные жители. Ночи проводили в открытых норах на месте разрушенной овчарни. Когда осенью пошли дожди и участились заморозки, начался страшный мор. Каждый день по нескольку десятков человек хоронили в яру в общей могиле. Мама с бабушкой каждое утро уходили на эти каторжные работы. А мы, дети, оставались на хозработах в лагере.

Вот немцы надумали реорганизовать строительство, и нас стали перегонять в другой лагерь. По пути нам с мамой и бабушкой чудом удалось бежать. Добрались до окрестностей нашего села, отрыли землянку и стали там жить. Но если в лагере давали хоть какую-то скудную похлебку, то здесь у нас не было ничегошеньки. И мы стали пухнуть от голода. Еще неделька — и конец бы, наверное, пришел. Но началась операция по окружению Сталинградской группировки врага, и нас вовремя освободили.

В детской памяти осталась картина, как наши танки в заснеженных степях давили вражеские обозы. В том числе и с продовольствием. Мы ходили туда и собирали провизию. Со временем отъелись, пришли в себя. А еще запомнилось, что было вокруг много раненых лошадей, которых красноармейцы пристреливали. А мы, пацанята, ходили за солдатиками и просили: «Дяденьки, не убивайте лошадей!».