К 70-летию Победы. Мемуары. ЧЕРНЫЕ НОЧИ ОККУПАЦИИ
Наталия Антоновна ТЕРЕЩЕНКО
Малолетний узник. Войну встретила в 12-летнем возрасте. Вместе с мамой и старшей сестрой пережила все ужасы фашистской оккупации в занятой врагом части Новороссийска. В начале сентября 1943 года, перед самым разгромом гитлеровских войск у стен портового города-героя, семью Терещенко в числе всех остававшихся на оккупированной территории горожан колонной отправили в неволю.
Воскресный день 22 июня 1941 года выдался необыкновенно солнечным и теплым. Мы со старшим братом Глебом снимали во дворе урожай с высокой черешни нашего сада. Ягоды у нее были крупные, с грецкий орех. Я, как самая маленькая, залезла на верхушку, оттуда снимала ягоды и подавала Глебу, а он в решете носил собранное в дом. Возвращается с пустым решетом и говорит: «Война!». Я буквально свалилась с дерева.
В первую же ночь войны начались бомбежки Новороссийска. Страшно было, когда начинали выть сирены. Затем включались прожектора и начинали строчить зенитки во всех концах города. А потом так легко дышалось, когда после очередного налета шел продолжительный, ровный гудок с заводов — отбой тревоги.
Помню, как немцы сбросили листовки, в которых запугивали нас так называемым «звездным» налетом. И действительно, в обещанный день, точнее в ночь, небо бесконечно гудело от десятков и сотен стервятников, а разрывы, казалось, никогда не прекратятся. И вся наша улица Челюскинцев была забросана зажигательными бомбами. Я бегала с саперной лопаткой, прикрывая ею голову от осколков, вырывала ямочки и сбрасывала туда зажигалки.
Одна бомба упала прямо на углу нашего дома, я видела, как она из небольших искр воспламенилась в громадный костер. А там у меня стояла бочка с водой. Сейчас словно в замедленном кино помнится, как я сняла крышку с бочки, как несколько раз пыталась поднять на лопатке эту бомбу, а она постоянно падала на землю, обжигая меня жутким пламенем, но все же мне удалось ее бросить в бочку с водой. И все, дальше я ничего не помню — провал.
Когда бои уже шли на окраинах Новороссийска, на элеваторе высыпали все зерно и подожгли его. Видимо, чтобы не досталось фашистам. И население бросилось туда — делать запасы. Мама принесла ведро пшеницы. Из холодильника в порту выносили мешками кукурузу. В общем, кто что мог, тот то и тащил домой, чтобы выжить, ведь был голод. А напротив нашего дома был винзавод, так оттуда вылили все вино на улицу, и оно рекой текло вниз по склону в море, а люди выбегали с кружками и прочей посудой, черпали его вместе с грязью...
Фашисты входили в город в ночь на 10-е сентября 1942 года. Это была очень черная ночь. Мы прятались в подвале аптеки горбольницы, где мама работала медсестрой, вместе со всем медперсоналом.
Сначала услышали, как рядом с аптекой проехал танк, звеня гусеницами. Потом услышали цоканье подкованных сапог прямо у себя над головами. Утром в подвал зашел немецкий автоматчик и велел всем разойтись по домам (а мы все тогда в школе изучали немецкий язык, поэтому его нехитрую фразу понять было легко).
Мы вернулись в свой дом, он в пяти минутах ходьбы от больницы. Дверь нараспашку. Наверное, немцы прикладом ее вышибали, потому что следы остались. В комнатах все вверх дном перерыто. Стекла выбиты, по полу разлетелись осколки разбитого зеркала. Мы заделали кое-как прорехи, а для жилья выбрали среднюю комнату — на случай, если снаряд попадет в дом, то, может быть, не пробьет сразу несколько стен. Нашли маленькую гильзу и сделали из нее коптилку. В больнице-то мы сидели с толпой народа. А тут первую ночь остались совершенно одни.
Сидим у тусклого огонька этой коптилки, грустные мысли в голову лезут. И вдруг слышим истошный женский крик. Утром стало известно, что из соседнего дома, где жила моя подружка Витуся Никифорова, немцы увели на расстрел ее маму, партийного работника. Ее, как рассказывали соседи, гнали по улице полураздетую, в одном нижнем белье, подталкивая штыками. Не знаю, кому понадобилось доносить на одинокую мать.
Вообще фашисты специально оказывали на население психологическое воздействие. Например, они стреляли собакам обязательно в задние лапы, и собаки не визжали от боли, а буквально кричали человеческим криком, а по нашим горным улицам эхом разносился этот страшный вой. Это было ужасно!.. И ведь мужчин практически не осталось в городе, некому было добить несчастных животных, чтобы прекратить их мучения.
И позже фашисты продолжали свои зверства. Вешали людей прямо на центральном рынке. А на Пасху расстреляли из пушки церковь, где в тот момент было много прихожан. Причем стреляли явно с небольшого расстояния, почти в упор, а потом стали распространять слухи, что это, мол, Красная Армия с другого берега Цемесской бухты расстреливает из тяжелой артиллерии своих же граждан.
Когда стихли уличные бои, к нам в дом пришел немецкий офицер в сером с розоватым отливом мундире, в огромной фуражке. Он будто сошел с карикатур Кукрыниксов — толстенький, маленький. Он хотел остановиться у нас на постой. Но мы с сестрой стали говорить, что у нас здесь очень плохо жить, холодно и сыро, много мышей, клопов и вшей. В общем, напугали его, и он, слава Богу, ушел. Так у нас в доме никто из оккупантов и не останавливался.
Маму обязали работать в больнице, где немцы обустроили госпиталь для своих раненых. А из гражданских отделений оставили только инфекционное и венерологическое, которые считали, что им понадобятся.
Сестре моей было 19 лет, она была очень хороша собой, и мы с мамой прятали ее от беды, как могли. Поэтому все хозяйство по дому легло на мои плечи. С водой в нашем городе отродясь были проблемы, а во время войны так совсем стало худо. Повсюду у нас стояли бочки, тазики, бадьи — на случай дождя. А так обычно я ходила по воду далеко в ущелье, на нынешнюю улицу Новороссийской республики.
Возникли какие-то оккупационные власти. На наши советские продовольственные карточки немцы выдавали населению семечки. Нам на троих достался целый мешок. Я, как главная хозяйка в доме, прокручивала семечки на мясорубке и пекла из этого месива пышки, они получались темно-зеленого, почти черного цвета. А у наших соседей было два крохотных ребеночка, поэтому они эти семечки чистили, обвевали, чтоб деткам что-то приготовить более удобоваримое.
Когда наш десант высадился у Станички и образовался плацдарм (мы, конечно, тогда не знали, что его называли Малой землей), то мимо нашего дома ежедневно ходили немцы, носили своим на передовую завтраки и обеды. И я приспособилась просить у них огоньку, если у меня вдруг гасла печка. Выбегала им навстречу со жгутом из газет и отважно говорила: «Комрад, гит ми фойер, битте» (товарищ, дай мне огня, пожалуйста). Почему-то они меня в товарищи принимали, подносили к бумажному жгуту зажигалку.
В первые же дни оккупации всех новороссийцев, которые проживали в 200-метровой зоне от берега моря, выселили. Нас долгое время не трогали, потому что мы довольно далеко от берега жили. Но дошла очередь и до нашей улицы. Выселили и объявили наш район запретной зоной. Но мы с одной подружкой иногда наведывались в мой дом, посмотреть — как там и что. Ульи у нас с пчелами были, мы их проверяли. А тут приходим — все пчелы потравлены. Наверное, немцы захотели меду.
Выходим с нашего двора расстроенные, а навстречу нам фриц с автоматом. Не знаю, как мы бежали, не помню — настолько страшно было.
Когда немцы открыли школу для оставшихся в городе детей, я в первый день решила на всякий случай не ходить в нее. А узнав от сверстников, что в первый день занятий всех ребят заставили заклеивать и замарывать в учебниках портреты Ленина и Сталина, во мне взыграл такой гневный патриотизм, что я назло врагам вообще отказалась учиться в такой школе. Тем более что со мной дома занималась сестра, которая перед войной успела окончить половину курсов педагогического института в Краснодаре.
На новом месте жительства я неподалеку от дома завела себе клумбочку с цветами. И туда из казармы постоянно приходили два фашиста. Фриц, белокурый такой, и Вильгельм, сухопарый, жилистый и коричневый от загара. Они приходили туда отдохнуть, посидеть и покурить. А я вертелась возле них, ухаживая за своей клумбой, и героически пела песню про «Катюшу» со словами про проклятых фашистов. Не знаю, как мне хватало ума так поступать, и как они не поняли, про что это я им пою!..
А поздним вечером 31 августа 1943 года эти два немца постучали к нам в дверь и говорят, что у них намечается бал, но не хватает девушек, нужна моя сестра. Куда деваться? Пришлось ей идти. Ночи были очень черные. Хоть держи глаза закрытыми, хоть открытыми — ничего не видно. Но в какой-то момент эта темнота дрогнет и начинает становиться серой, светлеет. И вот как только небо едва посерело, я выскочила на улицу, хотя еще был комендантский час, а за его нарушение быстро расстреливали.
Мне повезло увидеть нашего пленного, который у немцев был за повара. Я к нему: где у немцев бал? Он только плечами пожал. Дождалась я, когда наступит шесть утра, и помчалась в здание госбанка, где мы с сестрой работали, упаковывая какой-то утиль. И вижу, как по центральной улице Советов мне навстречу бежит стайка людей, а впереди всех — моя сестра. У всех глаза навыкате от ужаса. И мне показалось, что они хотят бежать быстрее, но ноги у них едва передвигаются, будто на месте бегут.
Позже выяснится, что их всех собрали обманом для отправки в распределительные концлагеря. У кого с собой не оказалось никаких документов, посадили на ночь в подвал центральной аптеки. Оттуда они на рассвете и сумели ускользнуть. Но в то же утро к нам снова пришли немцы и сказали, чтобы все с вещами собирались в таком-то месте в центре города. До вечера мы, как и другие новороссийцы, просидели в указанном месте.
Фашисты сказали, что для стариков подадут машины, а молодых будут выводить из города пешей колонной. Мы обмотали маму в тряпье, чтоб она выглядела старухой, покидали к ней в полуторку все свои нехитрые пожитки. Стариков увезли. А нас, молодых, построили в колонну, по бокам выстроились немцы с автоматами. И пошли по кромешной темноте в сторону Тоннельной.
По пути нас бомбили наши «ночные ведьмочки» с «кукурузников», — ведь они не могли видеть, кто движется в этой длинной колонне. Но обошлось. Вот только ноги я себе стерла в кровь, и на рассвете уже совсем не могла идти.
Мы с сестрой уселись на обочине. Все уже прошли Волчьи ворота на перевале, а мы остались, к нам приставили автоматчика. А днем через перевал, который прекрасно простреливался советской артиллерией, идти было бы смерти подобно. Поэтому так и просидели до темноты. И пришли за колючую проволоку в поселке Верхнебаканском только на вторую ночь.
Но далеко нас угнать немцам не удалось. Вскоре началось стремительное наступление нашей Красной Армии. Мы сидели в овраге под станицей Натухаевской, когда услышали совсем рядом вой наших «Катюш». Для меня это была музыка свободы!
Евгений РОЖАНСКИЙ
Специально для «ВК Пресс»
Новороссийск.
Фото автора.
На снимках: Н.А. Терещенко в мирное время стала режиссером массовых постановок.
На открытии текста: На окраине Новороссийска, у оврага, в котором во время оккупации фашисты расстреливали мирных жителей, установлен памятник «Непокоренным».
К 70-летию Победы. Мемуары. Сталинградская правда
К 70-летию Победы. Мемуары. В ГЛУБОКОМ ТЫЛУ
К 70-летию Победы. Мемуары. КЛЮЧ К ВОЕННОЙ ТАЙНЕ
К 70-летию Победы. Мемуары. ПРИНЯЛ ПЕРВЫЙ УДАР НА СЕБЯ
К 70-летию Победы. Мемуары. ИЗ КИЕВСКОГО КОТЛА
К 70-летию Победы. Мемуары. МОРСКАЯ ДУША
К 70-летию Победы. Мемуары. В ОККУПАЦИИ
К 70-летию Победы. Мемуары. ВОЙНА ПОСЛЕ ПОБЕДЫ
