К 70-летию Победы. Мемуары. Сталинградская правда

...После выхода из окружения под Воронежем летом 1942 года наша часть переправилась через Дон. Собирали выходящих из окружения бойцов, сколачивали из них роты, батальоны, полки. Если не хватало пополнения, призывали в строй всех местных, даже 60-летних мужчин. Так сформировали нашу 51-ю стрелковую дивизию. 

Отступали с боями к Сталинграду. Не успевали забирать раненых, оставляя их на полях сражений. Начались бои за Сталинград, за каждую улицу, каждый дом. Определить передний край, где наши, а где немцы, — невозможно. И мы уже боялись не только самолетов врага, но и своих тоже, потому что бомбили все подряд. Прятались в руинах, кто как мог. А немцы прут на нас на танках. Если у кого нервы не выдержат — стрельнет по танку из винтовки, а в ответ — залп из пушки, и только пепел и мокрое место... С землей мешали. У наших только бутылки с зажигательной смесью. Хотя я ни разу не видела, чтобы наши бойцы подожгли таким боеприпасом фашистский танк. Но видела, как немцы поднимали эти бутылки и бросали их обратно в наших. И видела, как горели от этого наши солдаты. У них от боли зрачки лопались, а у нас не было никаких обезболивающих лекарств. Поэтому мы их, обожженных, но еще живых, раздевали догола и оборачивали в пропитанные известью мокрые марли. Стоны утихали, а многие ли выжили после таких ранений — не знаю... 

Был приказ — стоять насмерть. Мы держали оборону в районе знаменитого тракторного завода. Там развернулись самые ожесточенные бои. Ни одного медработника, ни одного врача в живых не осталось, когда санчасть уничтожило прямое попадание авиабомбы. Одна я чудом осталась жива. До сих пор не знаю, как можно из таких переплетов выходить целой и невредимой. 

 И вот я осталась единственным медиком. А кругом стоны, просьбы о помощи. Но я одна не в состоянии всем оказать помощь, тем более врачебную, квалифицированную. В какой-то прострации ползала среди искалеченных тел, перевязывала, как-то успокаивала. На моих руках умирали бойцы и командиры. Окопы по приказу командиров копали в полный рост на одного бойца, ячейки такие, чтобы танк не смог раздавить. Поэтому если раненый оказывался там, то добраться до него я не могла. И ползать приходилось по открытой местности, прикрываясь телами убитых, или через них. И все это происходило как будто в немом кино. Не помню себя. Наверное, меня тогда контузило. 

Голодали, потому что доставить провизию на передний край — смерти подобно. Наши ребята обрезали куски мяса с убитых лошадей и варили в котелках. Но редко кому так везло. 

Как-то раз меня вызывают на наблюдательный пункт, и связной ведет меня туда, недалеко от тракторного завода. Бежим с ним по широкой балке. Вдруг над нами низко пролетел самолет с черными крестами на крыльях. Пролетел будто мимо. И ничего не слышу. После этого я перестала бояться смерти, потому что поняла, что на войне можно погибнуть так быстро, что ни услышать, ни почувствовать ничего не успеешь. 

Я бежала немного сзади связного. И когда взорвалась возле нас бомба, я по инерции продолжала двигаться вперед и наткнулась на этого связного, уже в воронке. А ему руку оторвало взрывом. И крови нет, а он стоит, разговаривает со мной. А у меня, как во сне, одна мысль: вот сейчас бы ему эту руку найти, приложить на место — зарастет, ведь он молодой парень. Осколки в воронке еще горячие, и мы не можем выбраться наверх... 

Начинаю его перевязывать, а тут самолет, тот же, обратный заход на нас делает. И связной встал мне на колено и выскочил из воронки. Бежит вдоль балки, бинт тянется за ним. А я села на дно воронки и только тогда поняла, что ранена. Провела рукой по левому виску, а там кровь. И чувствую, что три осколка под кожей и все лицо обожжено. Но боли не чувствую еще. 

Кое-как вылезла. Никого нет ни слева, ни справа. Не знаю, куда деться. Как же дойти до своей санчасти? Мы у Волги в углу разрушенного здания свою палатку разложили, где делали операции. Решила идти к Волге. И слышу, что мне в спину стреляют. Слышу звуки выстрелов, чую запах прожженной выстрелами плащ-палатки на себе, но в меня пули не попадают. Все еще находясь в прострации, думаю, что так не бывает, чтобы в меня не могли попасть. Присела, только почувствовала, что меня кто-то за шиворот взял и потащил. И я сознание потеряла. 

Придя в себя, увидела, что меня подобрал наш солдат. Он доволок меня до развалин, положил под доски полуразобранного пола, принес охапку соломы и бросил мне. Помню, что взяла эту солому, и опять потеряла сознание. Сколько я там пролежала — день, два или три — этого не помню. Но когда пришла в себя, я уже лежала без гимнастерки, в какой-то рубашке, а форма лежит сложенная рядом. 

Одеваюсь и иду к Волге. Прихожу к тому месту, где была наша санчасть, но там уже никого нет. Рядом идет посадка на пароход, в котором эвакуировали труппу Сталинградского театра. В развалинах у берега я увидела женщину с двумя детьми, трех и пяти лет. Они тоже должны были эвакуироваться, но женщина была ранена, не могла идти. Я стала ее перевязывать. Достала ножницы, чтобы обрезать бинт, а ножницы скручены в спираль — так их скрутило взрывной волной от той бомбы, что ранила меня. 

 Перевязала я женщину. Пароход давно отошел, но у нас на глазах его разбомбили, он утонул вместе со всеми пассажирами. И сидим мы в траншее с этой женщиной и двумя детками. Был у меня один сухарик, я подаю его детям, а их мать взяла его и разломила на много-много мелких кусочков, и по капельке дает. Думаю, они еще больше годные, чем я. А выбраться из этого убежища невозможно, потому что всю окрестность насквозь простреливают немецкие снайперы. У самой кромки речного прибоя лежат наши убитые и раненые солдаты. Они с флягами пытались доползти до Волги, чтобы набрать воды, а их подстреливали. Они стонут и просят пить. Доползла до одного, поднесла ему флягу ко рту, а он не может пить, проливается вода. Вспомнила, как меня наш врач учил, намочила вату и приложила к его губам. 

Сутки сидим. На вторые приходят двое фашистов. Увидели на мне гимнастерку, один из них наставил на меня автомат. Женщина схватила его за сапог, а он со всего размаха ударил ее в живот, и она от боли потеряла сознание. А второй взял и отвел в сторону дуло его автомата, что-то сказал, но не по-немецки. После войны, когда отдыхала в Сочи, слышала там речь артистов из Чехословакии. И тогда поняла только, что это были чехословаки, поэтому-то они нас пощадили, не расстреляли. Но махнули рукой в сторону расположения нашей передовой, чтобы мы уходили туда. 

 Мы пошли, и кое-как добрались до своих. Когда меня увидел один из наших офицеров, он только за голову взялся: настолько плачевным был мой вид с иссеченным осколками и обожженным лицом. 

... А самым памятным во всей Сталинградской эпопее для меня был тот день, когда я впервые увидела залп наших «катюш». Поразил даже не сам залп. Я впервые увидела в глазах пленных немецких солдат страх и ужас. Именно в тот момент я поняла, что мы их одолеем, победим. 

И уже под Кенигсбергом, когда нам сообщили поздней ночью с 8 на 9 мая о Победе, я вспомнила тот сталинградский залп «Катюш». Он у меня на всю жизнь остался перед глазами, как салют нашей Великой Победе.